Неточные совпадения
Даже Сергеи Иванович, который тоже вышел на крыльцо, показался ему неприятен тем притворным дружелюбием, с которым он встретил Степана Аркадьича, тогда
как Левин знал, что
брат его не
любил и не уважал Облонского.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки,
как на любимого
брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я
люблю не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
— Ну, послушай однако, — нахмурив свое красивое умное лицо, сказал старший
брат, — есть границы всему. Это очень хорошо быть чудаком и искренним человеком и не
любить фальши, — я всё это знаю; но ведь то, что ты говоришь, или не имеет смысла или имеет очень дурной смысл.
Как ты находишь неважным, что тот народ, который ты
любишь,
как ты уверяешь…
Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей…
Я вас
люблю любовью
братаИ, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без гнева:
Сменит не раз младая дева
Мечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так, видно, небом суждено.
Полюбите вы снова: но…
Учитесь властвовать собою:
Не всякий вас,
как я, поймет;
К беде неопытность ведет».
«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: господи! если бы ты был здесь, не умер бы
брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри,
как он
любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»
— Да вы не раздражайтесь, — засмеялся через силу Зосимов, — предположите, что вы мой первый пациент, ну а наш
брат, только что начинающий практиковать, своих первых пациентов,
как собственных детей,
любит, а иные почти в них влюбляются. А я ведь пациентами-то не богат.
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты не знаешь, что на нашем наречии и для нашего
брата «неладно» значит «ладно»? Пожива есть, значит. Не сам ли ты сегодня говорил, что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика — дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но
люблю думать,
как говорит наш образованный губернатор, что они справедливы.
Он жил,
как уже сказано, на одной квартире с
братом, которого
любил искренно, хотя нисколько на него не походил.
— Фенечка! — сказал он каким-то чудным шепотом, —
любите,
любите моего
брата! Он такой добрый, хороший человек! Не изменяйте ему ни для кого на свете, не слушайте ничьих речей! Подумайте, что может быть ужаснее,
как любить и не быть любимым! Не покидайте никогда моего бедного Николая!
— Черт его знает, — задумчиво ответил Дронов и снова вспыхнул, заговорил торопливо: — Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может быть в департаменте полиции, но — меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует.
Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно — о чем? Ухаживает за Тоськой, но — надо видеть —
как! Говорит ей дерзости. Она его терпеть не может. Вообще — человек, напечатанный курсивом. Я
люблю таких… несовершенных. Когда — совершенный, так уж ему и черт не
брат.
— Жила,
как все девушки, вначале ничего не понимала, потом поняла, что вашего
брата надобно
любить, ну и полюбила одного, хотел он жениться на мне, да — раздумал.
— Н-ну… Ему нужно хорошо одеваться, носить особенную шляпу. С тросточкой ходить. А то —
как же девицы? Главное,
брат, девицы. А они
любят, чтобы с тросточкой, с саблей, со стихами.
— Понимаю — материн сожитель. Что же ты сконфузился? Это — дело обычное. Женщины
любят это — пышность и все такое.
Какой ты,
брат, щеголь, — внезапно закончил, он.
— Бессонница! Месяца полтора. В голове — дробь насыпана, знаете — почти вижу: шарики катаются, ей-богу! Вы что молчите? Вы — не бойтесь, я — смирный! Все — ясно! Вы — раздражаете, я — усмиряю. «Жизнь для жизни нам дана», —
как сказал какой-то Макарий, поэт. Не
люблю я поэтов, писателей и всю вашу
братию, — не
люблю!
— Ну, это,
брат, глупости! — возмущался дядя Хрисанф. —
Как это — не
люблю?
— Вот
как! ведь я вам
брат: вы и так должны меня
любить.
Это был чистый самородок,
как слиток благородного металла, и полюбить его действительно можно было, кроме корыстной или обязательной любви, то есть
какою могли
любить его жена, мать, сестра,
брат, — еще
как человека.
Я их очень
люблю, но с тобой я почти
как с родным — и не сыном, а
братом, и особенно
люблю, когда ты возражаешь; ты литературен, ты читал, ты умеешь восхищаться…
— Вы думаете? — остановился он передо мной, — нет, вы еще не знаете моей природы! Или… или я тут, сам не знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть, не одна природа. Я вас искренно
люблю, Аркадий Макарович, и, кроме того, я глубоко виноват перед вами за все эти два месяца, а потому я хочу, чтобы вы,
как брат Лизы, все это узнали: я ездил к Анне Андреевне с тем, чтоб сделать ей предложение, а не отказываться.
Сестра Нехлюдова, Наталья Ивановна Рагожинская была старше
брата на 10 лет. Он рос отчасти под ее влиянием. Она очень
любила его мальчиком, потом, перед самым своим замужеством, они сошлись с ним почти
как ровные: она — двадцатипятилетняя, девушка, он — пятнадцатилетний мальчик. Она тогда была влюблена в его умершего друга Николеньку Иртенева. Они оба
любили Николеньку и
любили в нем и себе то, что было в них хорошего и единящего всех людей.
— Я вашему
брату Дмитрию Федоровичу конфет в острог послала. Алеша, знаете,
какой вы хорошенький! Я вас ужасно буду
любить за то, что вы так скоро позволили мне вас не
любить.
Сверх того, ему почему-то все мерещилось, что она не может
любить такого,
как Иван, а
любит его
брата Дмитрия, и именно таким,
каким он есть, несмотря на всю чудовищность такой любви.
Прочти,
как потом
братья приезжали за хлебом в Египет, и Иосиф, уже царедворец великий, ими не узнанный, мучил их, обвинил, задержал
брата Вениамина, и все
любя: «
Люблю вас и,
любя, мучаю».
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг
как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы
брата Дмитрия, может быть, совсем не
любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не
любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю,
как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик,
любит отца и бросился на меня
как на
брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но
брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
Ибо ведь всю жизнь свою вспоминал неустанно,
как продали его где-нибудь там в горячей степи, у колодца, купцам, и
как он, ломая руки, плакал и молил
братьев не продавать его рабом в чужую землю, и вот, увидя их после стольких лет, возлюбил их вновь безмерно, но томил их и мучил их, все
любя.
— Да, — сознался Митя. — Она сегодня утром не придет, — робко посмотрел он на
брата. — Она придет только вечером.
Как только я ей вчера сказал, что Катя орудует, смолчала; а губы скривились. Прошептала только: «Пусть ее!» Поняла, что важное. Я не посмел пытать дальше. Понимает ведь уж, кажется, теперь, что та
любит не меня, а Ивана?
— А вот
какой, — пролепетал Алеша,
как будто полетев с крыши, — позовите сейчас Дмитрия — я его найду, — и пусть он придет сюда и возьмет вас за руку, потом возьмет за руку
брата Ивана и соединит ваши руки. Потому что вы мучаете Ивана, потому только, что его
любите… а мучите потому, что Дмитрия надрывом
любите… внеправду
любите… потому что уверили себя так…
Но в этих глазах, равно
как и в очертании прелестных губ, было нечто такое, во что, конечно, можно было
брату его влюбиться ужасно, но что, может быть, нельзя было долго
любить.
Но Иван никого не
любит, Иван не наш человек, эти люди,
как Иван, это,
брат, не наши люди, это пыль поднявшаяся…
Охота с ружьем и собакой прекрасна сама по себе, für sich,
как говаривали в старину; но, положим, вы не родились охотником: вы все-таки
любите природу и свободу; вы, следовательно, не можете не завидовать нашему
брату… Слушайте.
Наташа, друг мой, сестра, ради бога, не унывай, презирай этих гнусных эгоистов, ты слишком снисходительна к ним, презирай их всех — они мерзавцы! ужасная была для меня минута, когда я читал твою записку к Emilie. Боже, в
каком я положении, ну, что я могу сделать для тебя? Клянусь, что ни один
брат не
любит более сестру,
как я тебя, — но что я могу сделать?
И в то же время ему приходилось служить опорой, быть старшим
братом, ободрять Грановского, тихого, любящего, задумчивого и расхандрившегося тогда. Письма Станкевича к Грановскому изящны, прелестны — и
как же его
любил Грановский!
— Вы их еще не знаете, — говаривала она мне, провожая киваньем головы разных толстых и худых сенаторов и генералов, — а уж я довольно на них насмотрелась, меня не так легко провести,
как они думают; мне двадцати лет не было, когда
брат был в пущем фавёре, императрица меня очень ласкала и очень
любила.
— Теперь мать только распоясывайся! — весело говорил
брат Степан, — теперь,
брат, о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость, а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком — все полетит в застольную! Не миновать, милый друг, и на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать
любит — это я знаю! И сам хорошо ест, и другие чтоб хорошо ели — вот у него
как!
Дед не
любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул жену и двух своих,
как сам он называл, поросенков, из которых один был родной отец хоть бы и нашего
брата; и поднял такую за собою пыль,
как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу.
— Вот это я
люблю! — поддержал его хозяин. — Я сам,
брат, не
люблю все эти трень-брень, а все бабы моду придумывают. Нет лучше закуски,
как ржаная корочка с сольцой да еще с огурчиком.
Лопахин. Ваш
брат, вот Леонид Андреич, говорит про меня, что я хам, я кулак, но это мне решительно все равно. Пускай говорит. Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему, чтобы ваши удивительные, трогательные глаза глядели на меня,
как прежде. Боже милосердный! Мой отец был крепостным у вашего деда и отца, но вы, собственно вы, сделали для меня когда-то так много, что я забыл все и
люблю вас,
как родную… больше, чем родную.
— Может, за то бил, что была она лучше его, а ему завидно. Каширины,
брат, хорошего не
любят, они ему завидуют, а принять не могут, истребляют! Ты вот спроси-ка бабушку,
как они отца твоего со света сживали. Она всё скажет — она неправду не
любит, не понимает. Она вроде святой, хоть и вино пьет, табак нюхает. Блаженная,
как бы. Ты держись за нее крепко…
— Знаете, я ужасно
люблю в газетах читать про английские парламенты, то есть не в том смысле, про что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а в том,
как они между собой объясняются, ведут себя, так сказать,
как политики: «благородный виконт, сидящий напротив», «благородный граф, разделяющий мысль мою», «благородный мой оппонент, удививший Европу своим предложением», то есть все вот эти выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа — вот что для нашего
брата заманчиво!
Андрей Федотыч был добродушный и веселый человек и
любил пошутить, вызывая скрытую зависть Кишкина: хорошо шутить, когда в банке тысяч пятьдесят лежит. Старший
брат, Илья Федотыч, наоборот, был очень мрачный субъект и не
любил болтать напрасно. Он являлся главной силой,
как старый делец, знавший все ходы и выходы сложного горного хозяйства. Кишкина он принимал всегда сухо, но на этот раз отвел его в соседнюю комнату и строго спросил...
Больше всего не
любила Наташка ходить с займами к богатым,
как Тит Горбатый, а выворачивалась как-нибудь у своего же
брата голытьбы.
— Чего? да разве ты не во всех в них влюблен?
Как есть во всех. Такой уж ты,
брат, сердечкин, и я тебя не осуждаю. Тебе хочется
любить, ты вот распяться бы хотел за женщину, а никак это у тебя не выходит. Никто ни твоей любви, ни твоих жертв не принимает, вот ты и ищешь все своих идеалов.
Какое тут, черт, уважение. Разве, уважая Лизу Бахареву, можно уважать Зинку, или уважая поповну, рядом с ней можно уважать Гловацкую?
Он не так
любил ездить по гостям,
как другой мой дядя, меньшой его
брат, которого все называли ветреником, и рисовал не только для меня маленькие картинки, но и для себя довольно большие картины.
Прокурор не ездил обыкновенно к
брату на эти вечера, но в настоящий вечер приехал, потому что Виссарион, желая
как можно более доставить удовольствия и развлечения гостям, выдумал пригласить к себе приехавшего в город фокусника, а Иларион,
как и многие умные люди, очень
любил фокусы и смотрел на них с величайшим вниманием и любопытством.
— Вся надежда на вас, — говорил он мне, сходя вниз. — Друг мой, Ваня! Я перед тобой виноват и никогда не мог заслужить твоей любви, но будь мне до конца
братом:
люби ее, не оставляй ее, пиши мне обо всем
как можно подробнее и мельче,
как можно мельче пиши, чтоб больше уписалось. Послезавтра я здесь опять, непременно, непременно! Но потом, когда я уеду, пиши!
Но эта тягость быстро исчезла: я понял, что в ней совсем другое желание, что она простолюбит меня,
любит бесконечно, не может жить без меня и не заботиться о всем, что до меня касается, и я думаю, никогда сестра не
любила до такой степени своего
брата,
как Наташа
любила меня.
— Да,
брат, я счастлив, — прервал он, вставая с дивана и начиная ходить по комнате, — ты прав! я счастлив, я
любим, жена у меня добрая, хорошенькая… одним словом, не всякому дает судьба то, что она дала мне, а за всем тем, все-таки… я свинья,
брат, я гнусен с верхнего волоска головы до ногтей ног… я это знаю! чего мне еще надобно! насущный хлеб у меня есть, водка есть, спать могу вволю… опустился я,
брат, куда
как опустился!
«Я сама, говорю, Михайло Сергеич, вас
люблю,
как брата, и никакой особенной жертвы от вас не требую».
Вот на
какие посылки разложил он весь этот случай. Племянника своего он не знает, следовательно и не
любит, а поэтому сердце его не возлагает на него никаких обязанностей: надо решать дело по законам рассудка и справедливости.
Брат его женился, наслаждался супружеской жизнию, — за что же он, Петр Иваныч, обременит себя заботливостию о братнем сыне, он, не наслаждавшийся выгодами супружества? Конечно, не за что.